ЧТЕНИЕ
— совокупность практик, методик и процедур работы с текстом. Возникает вместе с появлением письменности, письма как формы фиксации выражаемых в языке со-держаний, знаковой системы ком-муникации людей, отделенной от ситуации "здесь-и-сейчас" взаимо-действия.
Изначально конституируется как стратегии перевода письма в устную речь, с одной стороны, как его буквальное озвучивание, а с другой — как истолкование закреп-ленного в нем инвариантного (над- временного и надпространственного) содержания в конкретных прагма-тических ситуациях востребованности этих содержаний. На первых этапах своего становления — это, как правило, элитарные и эзотерические практики, выделенная и специ-фицированная в раннетрадиционных обществах функция, закрепляемая как особый тип деятельности за фик-сированными социальными катего-риями людей (жрецы, писцы), высту-павших своеобразными медиумами (а то и трикстерами), вводивших текс-ты в надвременныСе (как правило, ритуальные) системы взаимодействия людей, поддерживавших слож- носоставные деятельностно-знаковые практики-посредники, т. е. практики, которые всегда между (различными структурами, профанным и сакраль-ным, жизнью и смертью). Исходными основными сферами применения Ч. являлись: 1) сфера хозяйственной деятельности в аспекте учета и кон-троля, в которой текст и его букваль-ное Ч. закрепляли и выражали в той или иной степени сакрализованную систему властных отношений гос-подства и подчинения через артику-Чтение 1211 ляцию накладываемых на социальных агентов прав и обязательств; 2) сфера литературы, предполагавшая обязательное озвучивание (как подлинного бытия) текста в разной мере ритуализированных пространствах; 3) сфера религии, сакрального, закрепляющая себя в том числе и в "священных текстах", предпола-гающих: а) свое избирательное озву-чивание в культовых практиках как их смыслоконституирующий ком-понент, связывающий мирское с трансцендентным, с одной стороны, б) и вновь письменно фиксируемое обнаружение ("вычитывание") — ис-толкование ранее потаенных в них смыслов-ключей, оформляемых как комментарии к этим текстам ("ком-ментарии" фрагментируют и процес-суально проясняют подлежащее оз-вучиванию), с другой.
Уже в этом качестве Ч. выступало организаци- онно-упорядочивающим началом культуры, центрируемой вокруг главного (в тенденции — единственного) культуро-конституирующего текста. В этой ретроспективе тексты литературы и искусства (фиксирующие прежде всего мифо-эпико-рели- гиозные содержания) стремились к оформлению по образцу, по кано-ну, внутри которого творец лишь с высшего благословения выговаривал вложенное (открывшееся в из-бранничестве) в него. Аналогично хозяйственные тексты не являлись простой бухгалтерией, а закрепляли собой осуществление "предустанов-ленного порядка", санкционирова- ли-обосновывали (освящали) дейст-вия по его поддержанию. Отсюда мистифицированное отношение в традиционных культурах к написанному и озвучиваемому с написанного слову (как наделяемому собственным онтологическим бытием, зани-мающим свое место в порядке мира). Таким образом, Ч. изначально вы-ступало как особая трансляционно- истолковательская практика и как "инструментальный" компонент более широких ритуально-речевых (име-ющих тем самым прямые следствия для деятельности — поведения) практик, но и как культурообразую- щая практика в качестве оборотной стороны письма, возникновение ко-торого есть один из показателей пе-рехода от варварства к цивилизации. Принципиальное значение и далеко идущие для переинтерпретации прак-тик, методик и процедур Ч. послед-ствия имело возникновение фонетических систем письменности,создание буквенных алфавитов, зная которые стало в принципе (потенциально) возможным прочитать любой текст, даже не зная и не понимая значений образующих его единиц (слов). Во- первых, упрощение систем письма в фонетически организованной пись-менности в тенденции максимально расширяет круг читателей, накла-дывая ограничения лишь по линии владения-невладения техниками Ч. (зачастую даже автономно от владе-ния-невладения техниками письма). Революционизирующую роль в этом отношении сыграли становление си-стем массового образования, начиная с овладения элементарной грамотностью, с одной стороны, и развитие технико-технологических средств тиражирования текстов (позволившее решить проблему их доступности, массовизации и содержательной плюрализации, обеспечивших воз-можность выбора текстов для Ч.) — с другой. Во-вторых, была задана тенденция к постепенному вытесне-нию обязательного посредничества между письменным текстом и его ад-ресатом. Посредник (медиум, трикс- тер) стал либо локализироваться в особых позициях, конституированных по принципу компетентности (позволяющей иначе читать, чем все остальные) и авторитетности (стоит или не стоит принимать во внимание его прочтения), либо сливаться с самим читателем (что было манифестирова-но прежде всего в протестантском тезисе об отсутствии необходимости в посредничестве в общении челове-ка и Бога). Функции посредника бе-рет на себя, по сути, сам читаемый текст. В-третьих, была намечена тенденция к обмирщению, к десеку- ляризации процедур Ч. и письма, в которых стало возможным и необ-ходимым тренироваться (совершая ошибки) для овладения их техника-ми, с одной стороны, и которые стали встраиваться в профессиональные и иные прагматически-утилитарно ориентированные практики (деятельности) как их искусственно-средство- вый инструментальный компонент (фиксация, селекция, хранение, пе-редача), с другой. Эта десакрали- зация слова достигает своего апогея в Новое время с формированием мно-гообразия специализированных зна-ниевых дискурсов, зачастую никак не связанных между собой (профес-сиональный дискурс в традиционном обществе не мог быть сформирован, а его тексты не могли быть прочитаны вне связи с культурообразующим текстом-мифом). Точно так же сак-рально-ритуализированные практики посвящения в эзотерически-мисти-ческие знаниевые системы заменя-ются воспитательно-образователь-ными технологиями, где отбор во многом задается через способность- неспособность прочитать данный тип текста. Методологически этот посыл был оформлен как тезис о независимости содержаний как проясненного рационального мышления, так и дан-ных (фактов) процессуально органи-зованного опыта от средств и форм его выражения (истина независима от своего языкового оформления, другое дело, что последнее может быть более или менее прозрачным по отношению к ней). В-четвертых, применительно, как правило, к тек-стам литературы и искусства (хотя изначально это касалось почти ис-ключительно религиозных текстов) возникла проблематика их адекват-ного прочтения-интерпретации не в плане репрезентирования ими ре-альности (тематика, монополизиро-ванная профессиональными и особен-но научными дискурсами), а в плане выявления в Ч. смыслов, вложен-ных в художественное произведение автором, т. е. их подлинного пони-мания. Тем самым первый проект герменевтики Шлейермахера фор-мулировался во многом именно как разработка методик и процедур Ч. С этой точки можно начинать вести отсчет становлению проблематики Ч. и письма (в их соотношении с языком) как собственно предметности философской и научной методологи-ческой рефлексии в западноевропей-ской традиции, окончательно офор-мившейся в качестве таковой лишь в последней четверти 19 в. Дополни-тельный импульс исследованию данной проблематики придала социология (прежде всего культур-социология), предложившая трактовку Ч. как спе-цифической формы языкового обще-ния людей, опосредованного текстами, как особой социокультурной прак-тики. При этом если философия сосредоточилась прежде всего на ис-следовании языка и письма как се-миотической системы (с возникновением семиотики), то социология поместила в фокус своего внимания именно специфически интерпрети-рованную проблематику Ч. В рамках коммуникативистски ориентирован-ной социологии последнее рассмат-ривалось как спецификация общей модифицированной схемы коммуникации, берущей свое начало от работ Р. Якобсона. Здесь речь шла об усло-виях адекватности замыслу адресанта восприятия смысла (передаваемого по определенному каналу в контекс-те той или иной ситуации сообще-ния) адресатом. Основная цель акта коммуникации виделась при этом не в обращении адресата к самому сооб-щению как таковому, а в тех реакци-ях, которые оно должно было вызвать (по замыслу) в поведении читателя. Тогда основные задачи организации Ч.определялись как техническое обеспечение снятия шумов, могу-щих исказить требуемое воздействие данного сообщения на поведение через как невосприятие предлагаемого смысла, так и через возможности его множественных интерпретаций, выхо-дящих за допустимые с точки зрения адресанта (он же — манипулятор) границы. По аналогичному сцена-рию строились стратегии обучения техникам Ч. в рамках контролиру-емых (субъектами, институтами) со- циализационных программ, но с воз-можным акцентом на Ч. как на практиках, способных (через выра-ботку собственной позиции, личностного отношения и т. д.) блокировать навязываемый автоматизм социального поведения. Оба эти аспекта нашли отражение в современных ис-следованиях средств массовой ком-муникации (усиленные анализом проблематики соотношения страте-гий Ч. и аудиовизуальных методов работы с информацией и упаковки культурных содержаний). Но в этом случае проблематика начинает вы-ходить как за рамки социологии, так и Ч. в собственном смысле слова. Иной тематизм в понимании Ч. был предложен в социологии литературы, где оно трактуется как один из основных видов культурной актив-ности, связанный прежде всего с ос-воением произведений (текстов) ху-дожественной литературы. Кроме внешне-количественного социологи-ческого описания Ч., здесь была раз-работана модель традиционного по-нимания Ч. как взаимодействия между целостно-замкнутым произ-ведением, за которым проступает фи-гура автора, и читателем. При этом имена авторов несут в себе институ-ционально зафиксированную знаково- символическую нагрузку, указывают на определенные художественные направления, методы, стили и т. д., отсылают к означаемым иерархией их произведений-образцов смыслам, которые, правильно читая (в процессе Ч.), обнаруживает контрагент автора — читатель. В собственно со-циологическом анализе интерпрета- ционно-смысловая сторона Ч. как бы гипотетически постулируется (в этом смысле — подразумевается, учитывается), но не является собст-венно предметом рассмотрения, под-меняется заимствуемыми из иных культурных практик (литературной критики, литературоведения и т. д.) шкалами оценок и системами об-разцов-эталонов, упорядочивающих процессы и задающих (ставящих) рамки для интерпретации того или иного читательского поведения. В фокусе же изучения оказываются по сути отсылающие друг к другу системы означений, маркирующие (через имена и названия, дополняемые количественными замерами выбо-ров-предпочтений) культурное про-странство и позволяющие типоло- гизировать манифестирующих свое отношение к тем или иным знакам (именам, названиям, темам, сюже-там, жанрам и т. д.) индивидов как читателей. Дополнительно может быть сформулирована задача диф-ференциации Ч. как деятельности по поддержанию статуса, престижа, стиля жизни того или иного соци-ального агента (где Ч. есть не более чем функциональная атрибуция — "был", "видел", "в курсе", "имею", "знаю" и т. д., или — "от противного" — "стыдно не знать" и т. д.) и Ч. как собственно культурной практи-ки, направленной на обнаружение смыслов. В культур-социологии ак-цент в анализе Ч. переносится на его культуро-субъекто-образующие па-раметры (особенно в текстовых и ком-муникативных подходах понимания самой культуры). Само понятие "Ч." при этом универсализируется, трак-туется как одна из основных куль- турных трансляционно-трансмутаци- онных практик, позволяющая овла-деть знаково закрепленными (данными в текстах и сообщениях), отделенными от непосредственных ситуаций соци-ального взаимодействия "здесь-и-сей-час", но выполняющими по отноше-нию к ним программно-моделирующие функции, с инвариантными содер-жаниями. Здесь содержатся возмож-ности как редукции Ч. к совокупности технологий работы со знаками, так и его трактовки как порождающего интерпретации механизма, а тем самым и его понимания как смысло- образующих практик. Согласно по-следней точке зрения, читать — зна-чит выявлять (и порождать) смыслы, запускать автокоммуникацию, а схва-тывание смыслов есть конкретизирую-щее по отношению к человеческой индивидуальности действие. Смена типов коммуникации, языковых практик, технологий работы с ин-формацией, стратегий Ч. и письма универсализируется в ряде культур- социологических дискурсов до "сис-темо-со ци о-культуро-по рождаю-щих" событий европейской истории. Близких взглядов придерживаются и теоретики информационного обще-ства. В этом смысле говорят о третьей ("невидимой") революции (наряду с артикулированными экономической и социально-политической ре-волюциями). В этом же отношении интерес представляет концепция "галактики Гутенберга" Мак-Люэ- на, в которой изобретение наборного шрифта И. Гутенбергом в 15 в. рас-сматривается как импульс, породивший "культуру зрения", которая по сути есть "культура Ч.", господство-вавшая вплоть до "электронной эпохи", т. е. до 1960-х. Тем не менее, закрепление термина "Ч." как обо-значающего универсальный куль-турный механизм в европейской культуре оказалось связано не с со-циологическими анализами, а с пере-осмыслением рефлексии над языком и письмом, осуществленной в структу-ралистски ориентированной лингвистике (начиная с Соссюра), в семиотике (начиная с Пирса), в философии язы-ка в традиции аналитической фи-лософии (начиная с Витгенштейна), в литературоведении и литературной критике (начиная с "новой кри-тики"). В фокусе обсуждения оказа-лись оппозиции языка и реальности, речи и языка, речи и письма, письма и Ч. и поиск путей их преодоления. Наиболее целостно и детально эта проблематика была разработана прежде всего внутри различных вариан-тов французского структурализма и постструктурализма (Деррида, Р. Барт, Лиотар, Батай, Бодрийяр, Делёз, Гваттари, Фуко, Гольдман, Бурдье и др.) и близких им аме-риканских версиях (Джеймисон, П. де Ман, Дж. X. Миллер, X. Блум и др.). Ряд близких идей, частично развиваемых в данной традиции, был сформулирован М. М. Бахти-ным. Одним из основных результатов усилий этого круга авторов и яви-лась синтетическая концепция пись- ма-Ч. (или Ч.-письма), фундируемая всем комплексом постструктура-листских построений, с одной сторо-ны, и сама провоцирующая постмо-дернистский характер возможных дискурсов, с другой. Исходным для ее понимания является трактовка ре-альности мира как по преимуществу и главным образом оформляемой языком и в языке знаковой реальности, выражаемой как совокупность текстов, интертекст, гипертекст, ризома текстов. Соответственно и человеческое сознание повествовательно по своей природе и обнаруживаемо по преимуществу и главным образом как текстовые нарративы. Мир, сле-довательно, открывается человеку в виде историй-рассказов о нем. Текст же приобретает смысловое единство не в своем происхождении, а в своем предназначении. Смыслы порож-даются в процессе обезличенного функционирования текста, его станов-лении, производстве, деконструкции, интерпретации в соучаствующих актах Ч. и письма как инициирующих игру означающих, как порождающих практики означивания, но не выражающих означаемое, а отсыла-ющих к другим означающим, к их бесконечному ряду, очерчиваемому "горизонтом" языка (письма). Тем самым постструктурализм исходит из разработанной в структурной линг-вистике концепции немотивирован-ности означающего, его произвольности по отношению к означаемому, с которым у него нет в действитель-ности никакой "естественной связи". Соответственно формулируется не-сколько исходных теоретико-мето- дологических установок концепции: 1) противопоставление замкнутости, завершенности, отграниченное™, классифицированности произведения принципиальной незамкнутости, незавершенности, открытости, неквалифицируемости извне текста (тезис о "смерти произведения" — см. Конструкция); 2) отрицание единственности изначально заложенного в тексте смысла (что постулиро-валось по отношению к произведению), а соответственно и возможности единственно правильного его про-чтения (тезис о децентрированности текста, потере им "трансцендентального означающего"; центр везде, текст можно читать с любого места — см. Ацентризм); 3) отрицание наличия вообще какого-либо смысла в тексте вне практик "работы" с ним, т. е. вне процедур Ч. и письма, де-конструкции и интерпретации, которые только и порождают смыслы; при этом текст, допуская любые про-чтения, остается принципиально из-быточным к каждому из них (прин-цип неразрешимости текста; смысл нельзя снять в гегелевском смысле слова, Ч. рано или поздно заводит в смысловой тупик, логически не-разрешимый, но отсылающий к другому смыслу — такому же тупику), а любое прочтение по определению неверно (так как допустимо всегда и иное Ч.; принцип "дополнения"- дополнительности, отрицающий само представление о возможности полного и исчерпывающего нали-чия — см. "Пустой знак", Означивание); 4) утверждение того, что смысл не может быть обнаружен в тексте, а может быть туда только вложен, так как в тексте нет и не может быть никакого объективного смысла как воспроизведения внешней реальности (текст не имеет референтов вовне себя, он нереференциален); пробле-ма поиска референтов (точнее Ч. "следов" как обозначений отсутст-вия наличия референтов как априор-но записанного в тексте) переклады-вается на читателей, в многообразии интерпретации которых порождается множество смыслов, что делает сам вопрос о референтах текста бес-смысленным — см. Трансценден-тальное означаемое; 5) утверждение невозможности насильственного ов-ладения текстом, попытка которого каждый раз повторяется при про-ведении над ним аналитических операций, пытающихся подчинить текст господствующим стереотипам; основанием работы с текстом является "желание" ("историческое бес-сознательное" у Фуко); в свою очередь текст сам является "машиной производства желаний"; в этом ключе интерес представляет различение Р. Бартом текстов-удовольствий и текстов-наслаждений, требующих и од-новременно стимулирующих разные читательские стратегии, ориентированные на "потребление" (первый случай)и"производство"(второй случай) читаемых текстов (анало-гично в американской традиции раз-личаются "наивный" и "сознательный" читатели); 6) обоснование того, что как нет произведения в качестве сообщения автора, означивающего его замысел, так нет и самого автора как порождающего смыслы текста (тезис о "смерти автора"); соответственно, задание тексту некоего смыс-лового единства — удел читателя (тем самым основные фигуранты текстовых практик — анонимный скриптор (см. Скриптор) ("пишущий") и безличный некто ("читающий"). Соответственно в перспективе Ч.-пись- ма (письма-Ч.) общество перестает быть "прежде всего средой обмена, где самое главное — циркулировать и заставлять циркулировать, скорее, оно представляет собой записывающее устройство, для которого основ-ное — метить и быть помеченным" (Делёз и Гваттари). Тем самым соци-альная реальность в постструктура- листско-постмодернистской социо-логии может быть осмыслена как квазизнаковая, как заговорившая реальность. В этом отношении соци-ологические дискурсы реализуют еще установку М. М. Бахтина, призы-вавшего трактовать человеческий поступок как "потенциальный текст", который только и может быть понят как поступок, а не физическое дей-ствие "в диалогическом контексте своего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)". В этом же ключе Бурдье говорит о пространстве-полях посто-янно переструктурирующихся сим-волических различений на основе символических капиталов и сфор-мированных габитусов, перерас-пределяющих "власть" внутри этих полей. В этом же ключе Бауман трактует саму возможность социологии в постмодернистскую эпоху как возможность необходимого коммен-тария к повседневным практикам означивания. (Ср. тезис о познании мира только в форме "литературного дискурса" Лиотара и Джеймисона). В позитивной формулировке этот те-зис звучит как необходимость всту-пать в игру означающих, в процесс письма, тем самым постоянно ини-циируя Ч. Таким образом и под углом зрения социологии практики письма-Ч. (Ч.-письма) универсали-зируются (в своей нераздельности) до социо-культуро-конституирую- щих. Следовательно, в постструкту- ралистско-постмодернистской пер-спективе вне стратегий Ч. (как и письма) нет никаких оснований го-ворить о какой-либо иной реальности, кроме как о реальности процес-суальности Ч.-письма (письма-Ч.). Более того, Ч. творит самого читате-ля (Эко). Другое дело, что в конкретных стратегиях поддержания этой процессуальности происходит (соглас-но Фуко) перераспределение знания- власти, стремящегося к собственной институциализации, переструкту-рирование проблемных смысловых полей, конституированных к данному времени различными дискурсивными практиками, вплоть до "эпистемиче- ских разрывов" с предшествующим знанием-властью, что заставляет как бы заново конституировать для себя предметы (тексты) своих интер-претаций, основываясь на новых способах различения, возникающих из иных реконструкций "архива знания". Тем самым стратегии Ч. (и письма) оказываются не только "репрезентантами" реальности, но и "средствами" организации социу-ма, коль скоро они сами пронизаны "властью", т. е. "множественностью силовых отношений" ("воля к зна-нию", реализуемая в Ч. (и письме), есть одновременно "воля к власти"). Единственное средство оппонирования власти-знанию — глобальная ревизия стереотипов "наивного чи-тателя", ведь любое повествование не только обеспечивает через интер-претации доступ в мир, но и скрыва-ет и искажает его. (См. также Текст, Комфортабельное чтение, Означи-вание, Ризома, "Смерть Автора", "Смерть субъекта".)В. Л.Абушенко ЧУДО — см. ТЕУРГИЯ.
Еще по теме ЧТЕНИЕ:
- КОМФОРТАБЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ
- ЧТЕНИЕ МЫСЛЕЙ
- ЧТЕНИЕ
- ЛЕКЦИЯ
- 35. Порядок рассмотрения и утверждения федерального бюджета
- 77. ПОРЯДОК РАССМОТРЕНИЯ, ПРИНЯТИЯ И ОДОБРЕНИЯ ФЕДЕРАЛЬНЫХ ЗАКОНОВ
- ТЕКСТ-УДОВОЛЬСТВИЕ
- Мотивация – это загадка
- Правовые акты Конгресса
- СУДЗУКИ (Suzuki) Дайсецу (1870-1966
- 90. ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС В РФ
- ТЕКСТ-НАСЛАЖДЕНИЕ
- НЕМАТЕРИАЛЬНЫЕ АКТИВЫ, НЕТРЕНИНГОВЫЕ РЕШЕНИЯ
- 7. ПЕРВЫЕ ДОКТРИНЫ МЕЖДУНАРОДНОГО ЧАСТНОГО ПРАВА. ГЛОССАТОРЫ И ПОСТГЛОССАТОРЫ