<<
>>

САД (Sade) Донасьен-Альфонс- Франсуа де

(1740—1814) — фран-цузский писатель, автор политичес-ких трактатов, гражданских речей и петиций, системной социальной утопии, литературных дневников, пьес и эротических романов.

Родился в Париже, в аристократической семье. Образование —- школа иезуитов, частные учителя-аббаты, кавале-рийское училище. Участвовал в Се-милетней войне; прожил бурную и трагическую жизнь, включавшую тюремные заключения (27 лет), побеги, разорение и клинику для ду-шевнобольных, где и закончилась его жизнь. Неоднозначность творчества С. обусловливает и неоднознач-ность его статуса в историко-философ-ской традиции: моделируя феномен адаптации (и, соответственно, редукции) идеалов Просвещения в массо-вом сознании, произведения С., буду-чи актуализированными в культуре постмодерна, выступают как специ-фический тип неклассического дис-курса, осуществившего гипертекстовую перекодировку классического культурного контекста. Философ-ский интерес представляют не столько непосредственные взгляды С., сколько тот резонанс, который они вызвали — начиная от современной ему традиции до постмодерна, в силу чего анализ его творчества возможен в качестве адекватного лишь посред-ством параллельного движения в названных плоскостях.
Общефилософские воззрения С. при выраженном атеистическом характере и очевидной материалистической ориента-ции (в частности, им эксплицитно высказывалась мысль о "самодвижении материи") наивны, бессистемны и отличаются предельным эклектиз-мом: "природа — это фантом. Все есть Бог. Физическое зло, вредящее одним, служит для счастья других. С точки зрения Всевышнего в мире нет ничего плохого. Все относительно. То, что в обществе считается злом, завтра может предстать в образе добра. Законы общества установлены людьми, но исходят они от Бога. Дав миру толчок, Создатель определил принципы, на которых возникли первые законы, на которых держится все сущее".
С. движется в русле просветительской традиции: "я, со-действуя в какой-либо мере разви-тию Просвещения, посчитаю себя вполне удовлетворенным". Фактиче-ски, даже с точки зрения жанра, например, роман "Тереза-философ" представляет собой типичный "роман воспитания", аналогичный "Эмилю" Руссо, "Вильгельму Мейстеру" Гёте, "Господину Николя" Р. де ла Бретона или "Странствиям Франца Штернбальда" JI. Тика, и, так же, как и они, предполагает в качестве исходной авторской презумпции признание значимости индивидуального характера воспитуемого и принцип разумного эгоизма ("дайте почувст-вовать ученикам необходимость доб-родетели, от которой зависит их соб-ственное счастье, тогда они будут достойными людьми благодаря эгоизму"). Вместе с тем, выражая — в каче-стве феномена постпросветительской культуры — кризис гражданского пафоса идеалов Просвещения, творчество С. центрируется на индивидуаль- но-интимной сфере, в свою очередь, сфокусированной на эротике. Ориен-тация Просвещения на когнитивный идеал естествознания оборачивается у С. натуралистической редукцией не только эмоционально-психологичес- кой, но и рациональной сферы к фи-зиологии: "характер наших страстей диктуется строением наших орга-нов, расположением тканей и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей, и наше поведение". Если "человек" Ламетри — это "че- ловек-машина", то "человек" С. — это механически заданная и потому легко прогнозируемая машина желания, и, "если подойти поближе, окажется нетрудным понять любой из движущих человеком механизмов, а поняв одни, нетрудно понять и все". (См. "Машины желания".) Тезис Гольбаха "любые наши по-ступки необходимы" служит у С. обоснованием своего рода сексуаль-ного фатализма: "жалкие смертные, вы воображаете, что способны справиться со страстями, которыми наделила вас природа!" В практическом прило-жении этот фатализм парадоксальным образом проявляет себя в эроти-ческом волюнтаризме: "пусть вас не сдерживают никакие ограничения", включая "полное право принудить женщину, если только мы почувст-вуем к ней хоть какое-нибудь влечение", не взирая даже на возрастные ограничения ("прохожий обладает правом сорвать плод с дерева и, разумеется, съесть его спелым или зеленым, следуя своим наклонностям").
Вместе с тем, аналитика человечес-кой сексуальности в творчестве С. во многом выступает предвосхищением идей сюрреализма (А. Бретон отмечает "интегральность мысли и жизни" С., чья "воля к моральному и сексуальному освобождению безупречна", — интегральность, без которой "сюрреализм не может обой-тись"), традиции психоанализа и ис-следований соотношения сексуаль-ности с комплексами "власти-знания" Фуко. В частности, С. постулировал глубокую имманентную связь сладо-страстия и власти: "ни одна страсть, несомненно, не сравнится по силе со стремлением повелевать", однако, будучи редуцированным и тем самым реализованным в сексуальной сфере (зеркальный прообраз модели сублимации у Фрейда), импульс к власти не приобретает форм открытой асоциальности; будучи же "ли-шенным возможности употребить свою маленькую власть в гареме", "когда человек, окружив себя рабы-нями, вынужденными удовлетворять все его прихоти, черпает наслажде-ние в их покорности", человек, по мнению С., как носитель импульса к власти становится потенциальным источником агрессии: "отнимите у человека все тайные средства, которыми он может избавить себя от той доли деспотизма, что ему вложила в душу природа, — ион тут же пере-несет его разрушительное действие на окружающие предметы, беспокоя тем самым правительство". Фокуси-ровка внимания С. на перверсивных формах эротизма, обусловившая его скандальную славу как у современ-ников, так и в культурной традиции, по замыслу выступает средством создания в специфическом материале (как знаках кодирования) своего рода гипертекста. По оценке Ж. Лели, "подобно натуралисту Кювье, который по скелету ископаемого умел полностью восстановить строение этого животного, маркиз де Сад, исходя из рудиментарных проявлений собственной алголагнии, построил гигантский музей садомазохистских перверсий; и хотя это сооружение оказалось украшенным всеми прелестями поэзии и ораторского искусст-ва, оно, тем не менее, предстало нашему взору в качестве самой что ни на есть скрупулезной и эффективной научной дисциплины", — сенсаци-онность и экзотичность вклада С.
в культурную традицию заключа-лась "лишь в качестве способа записи". Смоделированный в процедуре деконструкции (посредством дест-рукции традиционных моральных норм и реконструкции материала в новую систему — см. Деконструкция) гипертекст С. позволяет обрести дискурсивную форму эксплика-ции и экспрессии тем сферам чело-веческого существования, которые традиционно считались невербали- зуемыми (ср. идею Лакана о вербальной артикуляции бессознательного). Согласно интерпретации Р. Барта, "С., опережая Фрейда и вместе с тем переворачивая его, превращает сперму в субститут слова (а не наобо-рот)", "субъект действия, в наиболее глубинном определении, — это не тот, кто обладает властью или удовольствием; это тот, кто удержи-вает управление сценой или управление фразой (... всякая садовская сцена есть фраза особого языка)". В этом контексте эротическая перверсия изоморфна фигуре деконст-рукции, а сексуальный волюнта-ризм С. выступает эквивалентом программной нарративности пост-модерна, отрицая, как и нарратив, возможные легитимации дискурса, делящие языковые игры на дозво-ленные и запретные (см. Нарратив, "Закат метанарраций"). В процедуре деконструкции получена садовская утопия политической реформы Франции, содержащая в себе идеи дехристианизации ("в течение шести месяцев мы покончим с религией", ибо, низвергнув трон кесаря, "гражданин республики... не обязан стоять на коленях перед мнимым су-ществом"); демократических свобод ("владея свободой совести и печати, нам остается совсем немногое, а именно присоединить к этим свободам свободу действия, исключив, разумеется, те действия, которые прямо подрывают существующие формы правления"); коммунальнос- ти ("обучайте молодежь превосход-ным началам общежития"); гума-низма ("пускай же человеколюбие, братство, благотворительность отныне диктуют нам обязанности друг по отношению к другу"). Однако просветительско-гуманистические посылки утопии С., образуя целост-ность, которая организована как ризома, задают гипертексту неожи-данно новые плато смысла и, в частности, — плато экстремального тотали-таризма, "республики, огороженной проволокой" (по оценке Камю), как перверсии республиканского идеала.
Так, совершенно справедливо полагая, что "страна никогда не станет богатой, если число жителей в ней превзойдет имеющиеся в наличии средства к существованию", С. моделирует демографическую политику, основанную на поддержании опти-мального уровня населения варвар-скими методами: "когда вы увидите, что ребенок не сможет в будущем принести пользу обществу, сразу же отстраните его от материнской груди, прибегнув к единственно разумному средству сократить численность на-селения". Аналогично, исходя из бесспорного для тех времен тезиса о необходимости социальной актив-ности граждан для общественного прогресса, С. предлагает в качестве механизма ее стимуляции государ-ственно санкционированный, возве-денный в ранг закона аморализм: "моральное разложение, содействуя установлению полезной для государ-ственной машины нравственности, почти неизбежно приводит к возрас-танию общественной активности граждан республики" (так, например, высокоморальная норма "не убий" лишает государство возможнос-ти организовать внутренние войска и, тем более, вести войну). Проповедь равенства и свободы оборачива-ется требованием упразднить любовь как исключительное отношение, по-давляющее права других индивидов, и "обязать женщин заниматься про-ституцией, если они сами этого не желают", а также "установить законы, способные принудить женщину уступить любовному пылу того человека, который ее пожелает, так что в силу подобного права мы сможем насиловать женщину в полном соот-ветствии с законом". В качестве ана-логичного плато перверсии смысла обнаруживает себя аргументация С. необходимости отмены смертной казни (в частности, за убийство): и преимуществом наличия одного трупа вместо двух, и отсутствием у закона необходимой для убийства аффективности, и даже метафизи-ческим этюдом о том, что "если жизнь... неуничтожима, при насиль-ственном изменении форм, присущим тем или иным созданиям, мы не наносим никакого вреда природе. Напротив, наши действия приносят ей только выгоду, ведь мы представ-ляем в ее распоряжение первомате- рию, необходимую для дальнейшего творения".
На одном смысловом плато сплетены в подвижную ризомаль- ную конструкцию языки математи-ческой выкладки, просветительской апелляции к натуре и схоластизиро- ванной метафизической традиции, задавая текст С. как интертекстуальный гипертекст, характеризующийся релятивностью семантики, открытостью для нарративного кон-струирующего прочтения и свободы деконструкции, что объясняет акту-ализацию творчества С. в контексте философии постмодерна: "в творчестве Сада распределение философского дискурса и литературных картин подчиняется законам многосложной архитектуры" (Фуко). Центральным ракурсом видения творчества С. в постмодерне, таким образом, является его язык как манера письма в постмодернистском смысле этого слова. "Задача, которую садовское письмо разрешает с неизменным триумфом, состоит в том, чтобы взаимно контаминировать эротику и риторику, слово и преступление, внезапно вводить в цепь условностей социаль-ного языка подрывные эффекты эро-тической сцены, при том, что вся "ценность" этой сцены почерпнута из языковой казны" (Р. Барт). По оценке

Р. Барта, "любовный код" С. метафо-ричен, и смысл эротической сцены как текста (фразы) "может сущест-вовать лишь потому, что эротический код сполна использует саму логику языка, проявляющуюся благодаря синтаксическим и риторическим приемам. Именно фраза (ее сжатия, ее внутренние корреляции, ее фигуры, ее суверенное продвижение) вы-свобождает сюрпризы эротической комбинаторики и обращает паутину преступлений в древо чудес... Предельно заостряя, можно сказать, что садическое преступление существует лишь в меру вложенного в него количества языка — и не потому, что это преступление грезится или рассказывается, а потому, что только язык может его построить". Куль-тивация С. кодовой грамматики текста позволяет классикам постмодерна интерпретировать его творчество как реализованное в эротической грам-матике (порнограмматике) кодиро-вание самых разнообразных феноменов: феноменологии и внутренних механизмов террора как эксплика-ции "скрытого импульса революци-онных масс", умертвивших Монарха, Бога и Человека "во имя обществен-ного блага" и "во имя суверенитета Народа" (Клоссовски); деструктивной теологии революции как "ре-жима без закона"и конструктивной теологии суверенного сознания, не-доступного в своей суверенности террору насилия (Бланшо); дискурса принципиально недискурсивных прак-тик, наделяющий языком те сферы, которые до С. были зоной молчания: телесности, наслаждения и насилия (Батай), свободы бунта (Камю), сек-суальности (Фуко), извращения (де Бовуар). Фуко причисляет С. к авто-рам, обозначаемым им как находя-щиеся в "трансдискурсивной ситуации" — istraurateurs, т. е. не просто создающих апологетическую традицию, но задающих новый тип дискурса, открывающий возможность концептуально вариативного плюра-лизма своего разворачивания, выхо-дящего далеко за пределы канона исходных текстов, но заставляющего, тем не менее, периодически воз-вращаться к "переоткрытию автора", istraurateur — подобно тому, как современная культура вновь и вновь переоткрывает для себя С. (См. также Эротика текста.)

М. А. Можейко

<< | >>
Источник: А. А. Грицанов. Всемирная энциклопедия: Философия. 2001

Еще по теме САД (Sade) Донасьен-Альфонс- Франсуа де:

  1. 7.1.Детский сад
  2. Глава 5. ЗАЧЕМ ВЫ, ДЕВОЧКИ, АЛЬФОНСОВ ЛЮБИТЕ
  3. Альфонс, бабник, сплетник, или Типы мужчин, от которых стоит держаться подальше
  4. Глава 4Ложные чувства
  5. УЧИТЕЛЯ ЦЕРКВИ
  6. УЧИТЕЛЯ ЦЕРКВИ
  7. 35. ДОСРОЧНОЕ НАЗНАЧЕНИЕ ТРУДОВОЙ ПЕНСИИ ПО СТАРОСТИ ЛИЦАМ, ОСУЩЕСТВЛЯВШИМ ПЕДАГОГИЧЕСКУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
  8. Женщина в эпицентре стрессов
  9. ПЕРИПАТЕТИЧЕСКАЯ ШКОЛА (ЛИКЕЙ, ПЕРИПАТОС
  10. ПЕРЕНЕСЕНИЕ, перенос
  11. Люди покупают не товары -они покупают выгоду
  12. Жизнь и сочинения Эпикура